Логлан. Проверка гипотезы Сепира-Уорфа

From Lojban
Jump to navigation Jump to search

Последнее обновление: 6 апреля 2001 года.

Глава 7

Проверка гипотезы Сепира-Уорфа

 

7.1. Парадоксальная природа научной истины

Многие читатели ранних изданий этой книги были очарованы идеей, что гипотеза Сепира-Уорфа может действительно оказаться справедливой и что их собственное личное обязательство выучить логлан может внести вклад в получение этого результата. Большинство обсуждений уорфова проекта в логландской[i] литературе принимает за данное истинность центрального тезиса Уорфа, а именно, что структура конкретных языков некоторым образом формирует мысль одноязычных носителей этих языков. Потенциальная роль логлана в мобилизации таких эффектов тоже редко подвергается сомнению. Такие обсуждения немедленно переходят к тому, что, очевидно, является более интересным вопросом: как логлан может быть лучше всего использован для развития уорфова эффекта. Всеми такими обсуждениями ясно подразумевается, что существует множество таких эффектов и что все или некоторые из них полезны.

Это оптимистичные мнения и они ведут к оптимистичным планам на будущее. Эти мнения могут даже быть причиной, по которой люди берут на себя обязательство например, такого значительного вклада, который необходимо сделать, чтобы выучить sutori[ii] язык. Но, хотя я приветствую этот деятельный оптимизм, я бы хотел также в этой последней главе посмотреть на уорфову перспективу более трезво и научно.

Параллельно я рассмотрю несколько возможных гипотез все уорфовы в том или ином смысле которые можно было бы проверить будущей работой с логланом. Я постараюсь объяснить, чтó в точности утверждают эти гипотезы и чтó мы можем надеяться наблюдать либо в природе, либо в лаборатории если их утверждения истинны. Что более важно, я бы хотел показать, как мы можем надеяться узнать а не просто догадываться  что эти гипотезы ложны, если они окажутся таковыми.

Здесь есть явный парадокс. Научная деятельность оказывается развивающейся более энергично через попытки опровергнуть идеи, чем подтвердить их. Так происходит, по-видимому, вследствие и местной, и избирательной природы знания, полученного ощущениями организма. Наш сенсорный аппарат, как и у всякого другого организма, не позволяет нам наблюдать природу ни полностью, ни непосредственно. Поэтому мы никогда не можем знать, справедлива ли некая данная объяснительная модель, изобретенная нами. Парадокс в том, что мы можем делать (и часто делаем) обратное открытие: что некая теория, которой мы придерживаемся, ложна. История науки насыщенна примерами того, как хорошо устоявшаяся теория оказывалась ложной в какой-то нерассмотренной части, едва мы начинали к ней привыкать.

Методы науки основываются на этом необычайно асимметричном соотношении человеческого понимания к объективной истине и ложности. За последние пять или шесть столетий мы выяснили, что мы и природа, видимо, созданы таким образом, что мы можем открывать недостатки, но не достоинства, наших теорий о ней. Если гипотеза H справедлива, рассуждаем мы, то, несомненно, последует наблюдение О. Итак мы проводим эксперимент или отправляемся на другой край света, чтобы сделать наблюдение, очень тщательно подготовившись заранее, чтобы измерить О или записать его, если оно произойдет. Если нам не удастся наблюдать исход О, вложив так много заботы и внимания в его возможность, то мы можем сказать четко и ясно, что H ложно... и вернуться к чертежной доске, чтобы исправить нашу модель. Мы нашли дефект, порок нашей теории; и это полезно, потому что тогда у нас есть полезная работа. И именно такой работой растут и процветают научные модели. Но если О удалось наблюдать, если наше предсказание, что оно случится, подтверждается фактами, то, парадоксально, нам нечего больше делать. Мы можем порадоваться, конечно, и часто радуемся. Но никакого интеллектуального прогресса на самом деле не было сделано. Подтверждение есть отсутствие чего-то, неудача выяснить что-то определенное а именно, что наша модель не соответствует природе в каком-то конкретном отношении.

Подтверждение, конечно, подкрепляет в психологическом смысле; оно приятно и поэтому заставляет нас работать, чтобы достичь его. Но сам по себе факт подтверждения очень мало добавляет в фонд знаний. Подтвержденная модель не измененная модель, и поэтому все, что мы можем делать быть счастливыми. Более того, подтвержденность является временным состоянием любой модели. Как ученые мы знаем, что мы не должны быть уверены в справедливости того, что говорит о вселенной даже самая многократно подтвержденная модель. Мы, например, по сути отказались от слова теория в современной науке, потому что это слово соблазняет нас верить. Поэтому мы используем слово модель. Очевидно, что мы, а не природа, делаем наши модели. Равно очевидно, что ничто столь легкомысленное, как созданная человеком модель, не сможет когда-нибудь обеспечить постоянно истинную картину величественно раскрывающейся вселенной. Даже после серии громких экспериментов мы знаем, что мы можем завтра провести еще один эксперимент и обнаружить, что некое новое О, которое модель тоже предсказывает, но на которое мы не думали обратить внимание, не происходит, и таким образом узнаем, что наша модель, хотя и исторически подтвержденная, теперь в конце концов не соответствует природе.

Этот любопытный, до следующего наблюдения, характер научных объяснений, похоже, приводит работающего ученого, во-первых, к скептицизму по отношению к даже самым хорошо обоснованным теориям и моделям, во-вторых, к готовности пересмотреть свои собственные убеждения, когда появляются новые факты, и, в-третьих, к методологическому решению пытаться насколько возможно честно опровергать даже свои собственные теории т.е. находить их изъяны вместо того, чтобы пытаться их доказать. Современный ученый в отличие от ученых прежних столетий, по-видимому, подозревает, что попытки найти доказательства любого естественного принципа все более глупое занятие. Доказательства имеют дело с уверенностью, а, как однажды сказал покойный британский философ Бертран Рассел, мы знаем с уверенностью только то, что не касается природы, а то, что мы знаем о природе, никогда не точно. Итак, доказательство, хотя оно может быть полезным инструментом для учителя или общественного работника, играет все меньшую роль в науке.

С таким спартанским решением тяжело жить. К тому же, оно довольно бесчеловечно. Оно советует нам чувствовать себя счастливыми, только когда нам не удается опровергнуть свои самые дорогие убеждения. Фактически, можно утверждать, что счастье, заслуженное каким-нибудь успешно предсказанным наблюдением, прямо пропорционально честности и ловкости, которые вложены в попыткуне получить это наблюдение. Если после стольких усилий опровергнуть его, предсказанный исход все же получен, мы имеем право на легкое ликование. И тут лежит парадокс. Наука предприятие, чья логика требует, чтобы мы старались потерпеть неудачу, и были счастливы, когда эта попытка проваливается.

Давайте приложим эту странно бесчеловечную логику (ничего удивительного, что наука так поздно появилась в культурной эволюции человечества!) к гипотезе Сепира-Уорфа, или даже к группе гипотез, которые могут быть выведены из нескольких существующих моделей того, как эти уорфовы эффекты если они существуют образуются.

7.2. Феномен Уорфа

Сепир и Уорф считали, что они увидели схему взаимосвязи между культурами определенных народов и структурами отдельных языков, с которыми связаны эти культуры. Эта повторяющаяся схема казалась ограничивающей. Они думали, будто человеческие культуры содержатся в своих языках, что каждый язык накладывает границы на сознание говорящих только на нем, так что каждая культура ограничена в своем развитии непосредственно структурой языка, на котором она выражается. Таким образом, отдельные человеческие культуры, похоже, не развивались в одних направлениях, но развивались вполне свободно, даже пышно, в других. Наблюдения, на которых Сепир и Уорф основывали эти выводы, были изначально ограничены небольшим кругом экзотических языков и народов, но Уорф впоследствии приложил по аналогии эту ограничивающую модель к нескольким европейским языкам и народам.

Предположим, действительно существует то, что, как полагали Сепир и Уорф, они наблюдали в природе. Для краткости назовем это феноменом Уорфа. Какими другими данными, которые могли бы нам помочь понять феномен Уорфа, мы располагаем? Существуют два других довольно впечатляющих корпуса данных, которые соотносят человеческие культурные предприятия и лингвистические структуры. Один предоставлен историей математики; другой каждодневным опытом путешественников, которые учат иностранные языки.

История математического прогресса за последние шесть столетий удивительно повторяется. Время от времени изобретение новой системы обозначений (плюс, конечно системы счисления, которая быстро развивается, чтобы исследовать ее границы) влечет поток новых результатов и задач. Похоже, это всегда были результаты и задачи, которые не были предвидены на самом деле, их едва ли можно было выразить в эпоху до того, как новая система обозначений появилась на сцене. Со своих самых ранних истоков история математики кажется разбитой на периоды нотационными изобретениями такого рода: изобретение нуля, и более того, его представление как управляемого разряда; открытие отрицательных чисел и их представления; иррациональных чисел и их представления; мнимых чисел; комплексных чисел; модулей; групп; матриц; решеток; трансфинитных чисел каждое новое понятийное продвижение сопровождалось своей отдельной новой системой обозначений.

Одним из объяснений этих исторических явлений является то, что в каждом случае именно сама новая нотация позволяла исследовать все более широкие области математических явлений. Действительно, это кажется настолько очевидной чертой истории их дисциплины, что мало кто из математических работников, похоже, хоть сколько-нибудь сомневается в том, что некий род уорфова механизма довлеет над их интеллектуальными жизнями. Сила системы обозначений настолько банальная истина среди них, что о ней и не стоит упоминать. Специалисты по информационным технологиям тоже, похоже, придерживаются этого мнения. Опять именно мощь системы обозначений в их случае часто выраженная в новом языке программирования накладывает границы на изящность и силу, в результате  на производительность работы программиста. Снова именно расширением этих границ изобретением новой системы обозначений, похоже, вызван, как минимум частично, прогресс и в этой области.

Мы вполне могли бы предположить, что во всех тех областях человеческого творчества, в которых изобретения выражаются в письменных символических системах среди многих других: математика, информатика, логика, поэзия именно ресурсы языка или системы обозначений, в которых работает человек, освобождают сознание этого человека[iii]. Так, задолго до того, как Сепир и Уорф писали о возможных лингвистических ограничениях мышления, математики знали, что именно изящество их обозначений освобождает разум. До введения мнимых чисел, например, умственная сфера математиков была в некотором смысле ограничена отсутствием подходящей системы обозначений. В действительности, за исключением тех случаев, когда они наделялись априорным существованием через ретроспекцию, мнимые числа тогда не существовали. Но те же самые умы были в некотором смысле освобождены этой подходящей системой обозначений, когда она, наконец, появилась. (Историки математики склонны иметь удивительно прямой взгляд на такие вопросы будто бы системы обозначений, как континенты, ожидали, когда их откроют). Так сфера того, что можно помыслить математически, взрывообразно выросла за последние шесть столетий. И кажется очевидным, что это произошло серией определенных, дискретных пульсаций, каждая из которых была связана с новой математической идеей и системой обозначений для ее выражения.

Но тут есть затруднение. Является ли каждая увеличивающая сферу пульсация результатом системы обозначений? Или самой открытой идеи? Мы не можем быть уверены. Как и в других уорфовых феноменах, нельзя разделить суть этих новых математических идей и их форму. По меньшей мере, похоже, еще нет возможности отделить электрохимические следы в мозге математика, которые представляют новую математическую концепцию, о которой он думает, от эффектов новых начертательных правил, которые ведут руку математика по бумаге и таким образом открывают новые отношения его глазу. Итак, очевидно это или нет, мы должны поставить историю математических открытий и систем обозначений в ту же категорию необъясненных явлений, что и культурно-языковые явления, которые наблюдали Сепир и Уорф. Но вот вопрос, на который мы должны как-то ответить относительно и тех, и других: Разум ли человеческий, независимый от языков и символических обозначений, посредством которых он выражает себя, развивается этими культурно различными или исторически пульсирующими способами? Т.е. подразумеваются ли все такие пути развития самой структурой разума, какой бы она ни была? Или лингвистические/нотационные одеяния, в которые разум облачает свои мысли и в которых он проделывает большую часть своей работы, по началу как-то ограничивают умы, а потом, когда изобретаются новые костюмы ранее немыслимого символического покроя, они как-то освобождают разум от тех самых прежних ограничений?

В таком случае, вот головоломная задача, стоящая перед всеми серьезными исследователями уорфовых явлений: в природе, по меньше мере, кажется, нет способа разделить форму мысли от самой мысли. Только эксперимент дает какую-то надежду на отделение лингвистической формы от как культурного, так и интеллектуального содержания... если, конечно, природа любезно не проведет некий распутывающий эксперимент за нас.

А как насчет третьей группы явлений, которые, как мы считали, могли бы, возможно, быть уорфовыми? Опыт путешественников, говорящих на иностранных языках? Снова данные банальны. Снова они кажутся ведущими к выводам, не подлежащим сомнению для путешествующих и эмигрантов, которые испытывают их, но сомнительными для ученого. Кажется, как путешествующий знаешь, что, когда говоришь с испанцем по-испански, или с французом по-французски, или с арабом по-арабски, то находишься в прямом непосредственном контакте с разумом поразительно иного привкуса по сравнению с типами разума, которые остались дома. Различия, которые чувствуешь (за неимением лучшего слова) философские... не реальнее того. Кроме того, чем в большем количестве мест побывал, тем более близко узнаешь, путешествуя, типы разума иностранцев (разума, выкованного, как это ощущается, изначально иным языком), тем более глубоко убеждаешься в существовании мощных лингвистических (или только культурных? или они действуют совместно?) сил, которые должны ловко работать повсюду на планете, придавая форму и колорит человеческой душе. Как путешественник знаешь это также точно, как различия между очевидными стилями кухни, работы, дружбы, искусства, религии, архитектуры, романтикой, манерами и орнаментами, которые украшают страну, по которой передвигаешься.

Большинство антропологов не согласилось бы с интуицией путешественников. Большинство заклеймили бы ее поверхностной, смешивающей послание с говорящим, язык с культурой, которую он выражает. Для основной массы вещей, которые замечаешь в путешествиях, это должно быть правдой. Должно быть, культура, а не язык, чувствуем мы, ответственна за большинство расхождений, которые мы замечаем в человеческой сути, когда путешествуем. Некоторые антропологи сказали бы, что эти глубокие разрывы в убеждениях и обычаях создаются, прежде всего, внутренней динамикой культур при воздействии их естественной среды распространения. Но большинство созналось бы, что они не знают, что создает овраги на рельефе человечества, но овраги есть.

Но разве это не та же проблема формы и содержания, которую мы встретили раньше? Действительно, как мы можем отделить культуру от языка, на котором она выражается? Не есть ли это тоже случай выделения  сначала концептуально, а затем экспериментально двух сил, которые в природе тесно переплетены? Как только мы начинаем рассматривать эти факты опыта путешественников и несложное объяснение, которое все путешественники, похоже, им дают, снова становится ясно, что мы вызываем в воображении формы как возможные причины ментального и социального поведения, которые на самом деле отделимы от самой сути этого поведения. Это приводит нас, как этнолога, к вопросу: Сам ли культурный динамизм чувствуем мы, когда разговариваем с иностранцами на их языке? То есть, является ли он чем-то достаточно независимым от лингвистических одеяний, в которые мы застаем его (обворожительно) одетым? Или же сами одежды, их покрой и стиль, сформировали (во что мы, похоже, всегда верим) мириады форм человеческой философии, которые мы встречаем, путешествуя?

Сепир и Уорф не единственные ученые, которые верили, что нашли убедительные доказательства, что форма языка формирует культуру и сознание. Американский философ Ф. С. К. Нортроп в своей книгеВстреча Востока и Запада (1946) изучает культурную пропасть, которая лежит между китайской цивилизацией и культурами Запада, и предлагает нам большое разнообразие исторических, геополитических и культурных объяснений. Но выделяются среди них лингвистические отличия между китайским и индоевропейскими языками, по Нортропу. Действительно, он возводит глубоко эстетическую направленность китайской цивилизации непосредственно к богатству метафорами этого замечательного древнего и обладающего факультативными фактами грамматики языка возможно, важная черта грамматики китайского, которую мы имели случай отметить более чем однажды, в этой книге.

Гипотеза Нортропа еще одна уорфова гипотеза, на этот раз теория не ограничения, но облегчения. Действительно, таково наиболее очевидное объяснение явного эффекта, который оказывает прогресс нотационных систем на развитие математики; так как чем бы они ни были еще, системы обозначений, которые замещают другие системы обозначений, являются облегчающими. Это очень отличается от грамматической обязательности и ее ограничительной силы. Но никто не может серьезно утверждать, что отсутствие подходящей системы обозначений было сдерживающим фактором до того, как эта система была принята. Как может она иметь какое-либо влияние до своего появления? Отсутствующая вещь не может иметь каких-либо эффектов ни сдерживающих, ни облегчающих. Кроме того, не похоже, чтобы данные опыта путешественников лучше прояснялись любым типом объяснений: облегчающим ли, сдерживающим ли.

Уорфова модель ограничения для культурно-языковых явлений, однако, определенно сдерживающая по крайней мере, на это чаще всего делается упор в его аргументации. Особенно эффективно Уорф использует аргументы в пользу сдерживания по отношению к обязательным грамматическим правилам: тот факт, что все индоевропейские предложения, например, должны нести какой-нибудь показатель времени. Он также замечает, что индоевропейские предикаты отсортированы по несмешиваемым метафизическим категориям: существительные для предметов и веществ, глаголы для действий и процессов, прилагательные для качеств и т.д. Все эти структурные черты языков видятся Уорфу как ограничивающие область возможного для умов, сформированных этими языками. И все же Нортроп говорит об облегчении поэзии грамматикой китайского языка. Китайский язык с его, в сущности, безграничными возможностями взаимодействия глагольных категорий, во многом похож на логлан в своей свободе сочетать предикаты. И конечно, нет такого историка математики, который бы отказался от слова облегчение при описании того, что произошло в математике с лингвистической точки зрения. Если, конечно, там было что-нибудь лингвистическое. С другой стороны, придание способности могло бы быть лучшим выражением для описания того, что произошло в математике.

Итак, проведем различие между двумя довольно определенными типами уорфовых гипотез: теми, что предлагают сдерживание через ограничение объема в качестве объяснения всех или некоторых уорфовых явлений, и теми, которые предлагают облегчение или придание способности. Обязательные грамматические классификации естественных языков примеры того типа случаев, к которому сдерживающие гипотезы относят уорфовы явления, в то время как идея разлить старое вино в новые нотационные бутылки переосмыслить старые задачи в новых формулировках пример того типа случаев, к которому гипотезы облегчения относят некоторые или все такие же явления.

Для проверки какого типа гипотез хорош логлан? Что ж, для обоих типов. Логлан и облегчающий, и расширяющий область выражаемого. В определенных пунктах строение логлана включает в себя ограничивающие гипотезы, снимая многие ограничения области, описанные Уорфом, или, по меньшей мере, отодвигая их дальше в направлении расширения области. Логланист знает, о чем идет речь; мне вряд ли нужно упоминать эти направления. Но главными среди них являются отсутствие любыхобязательных флексий логланского предиката и отсутствие любых грамматически значимых различий между предикатами. В то же время, в этом же дизайне языка использованы и гипотезы облегчения. Например, замысловатая, но быстро понимаемая система соединительных слов логлана прямо замышлялась для облегчения логических преобразований. И тот факт, что логланские предикаты, во многом подобно китайским, могут свободно сочетаться в буквально любом порядке, предназначен не только для снятия ограничений метафизического рода на образование метафор, но также и (не совсем случайно) для облегчения поэтического богатства метафор в языке.

Вопрос в том, сможет ли логлан обеспечить все эти эффекты. Будет ли он давать их всех? Увеличит ли объем всего, что можно сказать (а значит и помыслить) на логлане, снятие обязательных грамматических категорий вроде флексий (в смысле не требования каких-либо из них)? Очевидно, мы пока не знаем этого. Но речь о формальных чертах языка, а не о прагматических или когнитивных; поэтому они могут быть вызваны обоими типами уорфовых гипотез. Некоторые примеры привязанности к содержанию выражены, конечно, и в дизайне логлана, но они (как ассимиляция логланом словаря науки) очень интернациональны в своей основе и провинциальны только в планетарном смысле, поскольку принадлежат человеческой глобальной деревне. По сути, кроме языка науки, логлан в нынешнем состоянии практически полностью состоит из лингвистических форм, не зависящих от содержания.

7.3. Гипотезы ограничения против гипотез выборочного облегчения

Сначала проясню, что гипотеза ограничения и гипотеза выборочного облегчения мышления не суть конкурирующие гипотезы в обычном научном смысле этого слова. То есть эти две модели происхождения Урфовских эффектов не являются несовместимыми друг с другом в том смысле, что они не могут быть истинны одновременно. Будучи приложена к культурным различиям, например, как это ощущается путешественником или описывается этнологом, ограничительная интерпретация гипотезы Уорфа (собственная интерпретация Уорфа, в основном, хотя облегчение редко является темой его анализа) порождает гипотезу, что язык А культуры А` достаточно отличается по некоему структурному признаку скажем, системой времен  от языка В культуры В`, чтобы области грамматически возможного в языках А и В различались и по размеру и по развитию, причем таким образом, чтобы объяснить по меньшей мере некоторые из содержательных различий (т.е. различий в убеждениях, технике и ценностях), которые характеризуют две культуры А` и В`. Иными словами, гипотеза ограничения утверждает, что наблюдаемые культурные различия между A` и B` по меньшей мере частично происходят из различий в форме двух лингвистических бутылок А и В в которых содержались и до сих пор содержатся две культуры. Однако необходимо подчеркнуть, что в таком ориентированном на ограничение объяснении наблюдаемых явлений нет ничего логически несовместимого с возможностью связанного с языком облегчения мышления говорящих на А, которое не функционирует для говорящих на В и наоборот. И это тоже может объяснять некоторые различия между A` и B`.

Итак, речь идет о смешении. Со временем мы можем знать, каково соотношение причинных механизмов в любом языково-культурном сравнении А-В/A`-B`. Но сейчас мы не имеем ни малейшего представления, как будет отскакивать мячик между двумя видами гипотез. Оба вида нас интересуют. И оба вида моделей порождают детальные предсказания исходов экспериментов. Поэтому задачей раннего экспериментатора становится измерение достаточно широкого спектра результатов, чтобы охватить предсказанные выходы обоих типов действия. Например, повышенная легкость метафор могла бы быть ожидаемым (уорфовым) результатом недифференцированной предикатной структуры логлана, если бы логлан был А в некоем сравнении А-В, в то время как повышенное понимание различий возможных существований могло бы также быть ожидаемым последствием снятия метафизических ограничений, что может быть приписано к той же недифференцированной лексической структуре в модели ограничения.

Таким образом, одновременно с тем, что определенные эффекты облегчения генерировались логическими частями языка, определенные эффекты освобождения (такие как измеримый рост чувства возможного у говорящего) могут быть отнесены к реструктурированию метафизических частей языка, например, к сокращению числа обязательных категорий в том же языке. Суть в том, что оба типа эффектов могли проявиться исторически одной и той же группой людей в один и тот же период по-видимому, в тот, когда изменения в языке происходили естественным путем так же как и одними и теми же лицами в одном эксперименте. Чтобы изложить суть эксперимента точнее нет ничего такого (о чем бы мы знали), что делало бы психологически невозможным или странным становление субъекта и более сознательным в смысле экзистенциальных возможностей, и более сведущим в создании метафор; причем чтобы оба эти события произошли в ходе одного и того же эксперимента. Итак, мы не должны выбирать в ранних экспериментах между моделью ограничения и моделью отличительного облегчения. По сути, выигрышным делом является обеспечить измерение обоих типов эффектов в ранних экспериментах. Конечно, с неизбежностью в последующих экспериментах будут развиваться более изощренные модели, которые будут предсказывать другую смесь результатов для разных пар языков и, стало быть, будут требовать другой набор инструментов для измерения этих результатов.

7.4. Уорфовы эффекты

В этой главе я буду подразумевать под уорфовым эффектом подмножество уорфовых явлений, которые могут быть регулярно вычленены в экспериментальных условиях. Конечно, мы еще не знаем, что это за эффекты и могут ли они вообще быть вычленены. Но чтобы измерить любой уорфов эффект, каким бы он ни был, мы, очевидно, должны быть в состоянии предсказать его или, по меньшей мере, предсказать явления, которые очень похожи на него, для того, чтобы подготовить инструменты, которые измерят или запишут этот эффект одним словом, которые смогут его поймать. Короче говоря, мы как экспериментаторы должны иметь ясные представления о видах эффектов, которые мы, вероятно, получим в наших экспериментах по изучению языка, чтобы быть в состоянии уловить такие эффекты как наблюдения, когда мы начнем эти эксперименты.

Логлан был разработан, чтобы вскрывать уорфовы эффекты у лиц, изучающих его как второй язык в условиях лабораторного контроля. Предполагалось, что это будет происходить двумя способами: 1) в результате увеличения сферы грамматически возможного относительно формального размера этой сферы в основных языках субъекта мы ожидаем, что некоторые субъекты порой будут проявлять признаки использования более широкой сферы мышления... иными словами, признаки освобождения от меньшей сферы, навязанной родным языком субъекта[iv]; и 2) в результате предоставления субъекту нотационного облегчения определенных действий, опосредованных языком, таких как логические и следственные выводы мы опять ожидаем, что, по меньшей мере, некоторые субъекты проявят признаки возросшей компетенции именно в тех областях их мыслительной жизни, которые включают эти типы действий. Назовем первый тип эффектами освобождения, согласно модели ограничения они проявляются за счет снятия ограничений, а второй тип эффектами облегчения, они возникают из-за предоставления субъекту того, что равнозначно усовершенствованию системы обозначений в математическом или компьютерном смысле, относительно соответствующих структур его родного языка. Короче, мы с некоторым сомнением предсказываем, что будут признаки возможно, неотчетливые в первое время, но определенные и наблюдаемые у большинства, если не у всех, восприимчивых субъектов признаки как выхода за пределы сферы мыслимого в результате снятия ограничений, так и повышенных умственных способностей как результата того, что тогда может рассматриваться как нотационные преимущества логлана над состоянием тех же вещей в первичных языках субъекта... и я верю, что мне не надо добавлять если Уорф прав.

Конечно, нам бы хотелось ожидать, что эффекты облегчения (если они вообще существуют и если любое знакомство с логланом длится достаточно долго, чтобы они проявились) включают различные виды исторических эффектов долгого действия таких как повышенный уровень открытий и инноваций, среди логланоговорящих частей некоего подвергаемого влиянию сообщества. И этот результат тоже предсказуем согласно гипотезе Уорфа, если имеют место языковые усовершенствования на больших промежутках времени в больших сообществах. В сущности, есть люди, которые скажут, что настоящее подтверждение гипотезы Уорфа не будет получено до тех пор, пока не проявятся такие исторически видимые результаты. Это вполне может случиться. Но такие исторические результаты, очевидно, не могут появиться, пока логланом не будет владеть в качестве второго[v] (третьего и т.д.) языка значительное число людей в течение нескольких лет. Вероятно, лучше всего к широкому овладению языком приведут ясные экспериментальные результаты, говорящие, что его использование может быть полезно как для отдельных людей, так и для общества. Итак, признав важность долгосрочных эффектов и определив их зависящими от некоторых полезных краткосрочных эффектов, вернемся к нашему эксперименту, сосредоточенному по необходимости на небольших периодах времени.

Теперь мы должны обратиться к вопросу времени, необходимого для получения результата, к решающему вопросу для экспериментов в реальном времени. Углубление в область эффектов освобождения и облегчения является вопросом времени, необходимого для порождения измеримого выражения какого-то эффекта. Мы можем ожидать а) краткосрочные творческие эффекты или такие словесные выражения освобождения и облегчения сознания, которые могут быть рано получены в изучении второго языка; но мы можем также ожидать б) протяженные эффекты успеваемости или те относительно постоянные изменения в вербальной/ментальной компетенции субъекта, которые могут не возникнуть в измеримых размерах, пока не достигнуто глубокое знание второго языка, облегчающего мышление и расширяющего границы мыслимого. Очевидно, только первый тип эффектов подходит для оценки в ходе краткосрочного эксперимента скажем, в летней мастерской. Но второй тип интереснее и, конечно, более подходящий для окончательной оценки логлана как второго языка. Поэтому мы должны помнить и о разработке продолжительных исследований, призванных отследить эффекты успеваемости как следствие использования логлана, которые развиваются медленнее. Ну и конечно, мы должны разработатьинструменты для улавливания краткосрочных и, возможно, даже недолговечных творческих эффектов, которые, если нам повезет, мы будем наблюдать уже в ранних экспериментах.

Рассмотрим некоторые типы возможных уорфовых эффектов более детально, сосредоточившись сначала на творческих эффектах, которые мы должны быть готовы измерять в краткосрочных экспериментах, и осмотрев позже более общим взглядом долгосрочные эффекты успеваемости, которые мы, возможно, захотим отслеживать в длительных исследованиях наших субъектов уже вне рамок эксперимента.

7.5. Творческие эффекты

Языковеды и другие путешественники давно заметили, что определенные шутливые и зачастую удивительно новые употребления родного языка часто сопровождают изучение второго языка. На самом деле, они сопровождают и многие нелингвистические виды формального обучения: профессиональные логики, программисты и специалисты в других формальных по своей сути дисциплинах часто проявляют ту же склонность к словесной игре (самым видным примером играющего словами ученого был, возможно, Льюис Кэрролл). Я заметил, что эти эффекты особенно рельефны у изучающих логлан.

Творческие нововведения при использовании своего языка можно, конечно, объяснить на любой версии гипотезы Уорфа, но особенно удобно сделать это на собственной версии Уорфа модели ограничения. Мы должны ожидать, что такая творческая игра будет происходить каждый раз, когда осваивается новая и выходящая за рамки языка знаковая система, будь эта система строго языковой или нет. Ибо через использование новой и мощной знаковой системы вроде математической логики мы узнаем, что наши родные выражения и не точны, и без нужды ограничивают нас, что они привязаны к традициям и логически не полны. И именно этот ряд открытий зовет нас к расширению выражений нелегальными средствами за счет новых сфер смысла и существования. Есть интересная вероятность, что эти случайные вылазки за границы традиционных выражений родного языка могут быть предвестниками истинных, долгосрочных изменений в сознании такого человека.

Я предлагаю, чтобы те, кто будут проводить первые уорфовы эксперименты, измеряли появление таких предположительно ранних эффектов изучения второго языка, считая их отдельные случаи в записанных протоколах, полученных в ответ на набор стандартных стимулов, предлагаемых в интервью. Каждый стимул может использоваться в измерительных сессиях как до, так и после проведения эксперимента (изучения второго языка). С другой стороны, ни один стимул не должен использоваться дважды на одном субъекте. Это можно сделать, например, разбив множество стимулов на два доказуемо эквивалентных. Затем любая половина субъектов, проходящих предэкспериментальный тест, получит два множества стимулов в одном порядке, а другая половина в обратном. Уорфовым предположением является, конечно, что логланские подопытные - субъекты, изучающие логлан проявят по этим измерениям самый большой общий рост вербального творчества.

Важно найти вызывающие творческий рост стимулы, чтобы вычленить высокие показатели такого поведения в совокупности субъектов, а это лучше всего сделать сокращением числа вербальных вариантов ответов. Одним из типов стимулов, обладающим такими свойствами, является вопрос как много способов использовать..? Например: Представьте, что вас забросили на парашюте в дождевой лес Амазонии. Сколько применений вы можете найти этому кирпичу?, ...этой газете?, ...этой теннисной обуви? Подобные процедуры хорошо известны в исследованиях креативности (Parnes, 1962).

Что касается извлечения характерного содержания из таких открытых протоколов и подсчета единиц креативности в них, за тридцать лет работы над логланом я столкнулся со многими категориями творческого вербального поведения у друзей, сотрудников, учеников, которые занимались логланом на разных стадиях его разработки. Возможно, что ни один из этих типов поведения на самом деле не был вызван логланом, но в тех условиях, в которых наблюдал их я, все они могли быть вызваны именно им. Для пользы других будущих экспериментов я запишу здесь несколько типов поведения, которые я наблюдал: 1) богатство и необычность метафор; 2) необыкновенно частое называние ранее неслыханных или немыслимых лиц и событий; 3) повышенное осознание двусмысленности, свидетельством чего являются шутки или иные употребления языка, привлекающие внимание к ней; 4) любовь к неологизмам или эксцентричным слишком буквальным употреблениям; 5) изобретение суффиксальных (или лишенных суффикса) форм, которые не существуют в обычной речи говорящих на родном языке, но которые, в принципе, возможны в этом языке (например, coolth, therapped grouply и др.); и, наконец, 6) повышенное чувство забавности своего собственного английского и английского других людей, например, ощущение комического контраста между тем, чтó люди в действительности говорят и тем, чтó, как им кажется, они говорят или сказали.

Предположительно, ни один из этих эффектов не должен быть чистым последствием изучения логлана и работы над ним. Они действительно часто воспринимаются как уорфовы эффекты теми, кто их испытывает, но этого недостаточно для науки. Это могут быть вербальные/мыслительные типы поведения, развивающиеся вполне спонтанно в соответствии с историей жизни отдельных лиц, привлеченных к изучению логлана или работе над ним... или с его создателем. Даже если это и так, знакомство с этими квазиуорфовыми эффектами среди aficionados этого языка дало нам в Институте логлана ряд конкретных идей о том, как измерять сферу действия по меньшей мере одного вида вербального творчества, причем этот вид может считаться непосредственным выражением расширения онтологической сферы говорящего, под которой я подразумеваю сферу возможно существующих сущностей, как воспринимает их говорящий. Я поделился этими идеями с моими читателями в надежде, что среди них окажется будущее поколение исследователей логлана, на чьи плечи со временем может лечь ответственность за разработку и проведение уорфовых экспериментов.

Такие измерения креативности, хотя и будут пробными, позволят ранним экспериментаторам поднять вопрос и дополнительными экспериментами, и длительными исследованиями позже о том, связаны ли эти эффекты словесной игры с каким-нибудь еще существенным типом творческой активности. В нашем нынешнем составе логланистов, похоже, связаны. Но в настоящее время это наблюдение не дает нам ничего, кроме предварительной гипотезы, так как причинно-следственная связь может быть направленной в другую сторону. То есть, может быть так, что только творческие люди смогли выучить или даже имели желание учить логлан с такими большими усилиями. Это напоминает нам об отрезвляющем факте, что экспериментатор не должен привлекать субъекты из совокупности лиц, самостоятельно заинтересовавшихся логланом, как он, возможно, был бы склонен делать. Субъекты должны принадлежать более широкому множеству, скажем, множеству студентов, в котором связь между желанием участвовать в лингвистическом исследовании и личной склонностью к творчеству не обязательно будет сильной, а значит будет влечь за собой меньше проблем. Этот вопрос мы рассмотрим в разделе 7.7, посвященном разработке эксперимента.

7.6. Долгосрочные эффекты успеваемости

Чтобы быть предельно точной, оценка долгосрочных эффектов изучения логлана требует, чтобы измерения успеваемости делались на ранней стадии при знакомстве субъекта с логланом и снова на стадии полного овладения языком. Для разнообразия средств проверки в таких продолжительных исследованиях было бы желательно отслеживать и рост свободы владения языком, и эффекты успеваемости, которые могут быть связаны с этим ростом, не только среди 1) продолжающих самостоятельно изучать логлан и достигших полного овладения языком субъектов закончившихся краткосрочных экспериментов, но также среди следующих трех дополнительных классов субъектов: 2) субъекты экспериментов с логланом, которые за то же время не овладели языком; 3) остальные субъекты, т.е. те, кто изучал другие вторые языки в рамках того же эксперимента; и 4) по меньшей мере некоторые представители контрольной группы. В следующем разделе (о проекте эксперимента) можно прочесть об источниках этих четырех классов подопытных субъектов, некоторые из которых, возможно, будут длительно отслеживаться в долгосрочных исследованиях.

Одной из проблем длительных исследований, конечно, является высокий уровень потерь субъектов в ходе времени. Люди переезжают, теряют интерес, не справляются с заданиями. Я допускаю, что эта проблема может быть разрешена, что довольно высокая доля исходной совокупности субъектов может быть отслежена и в ней может поддерживаться интерес к тому, что происходит с ними и другими участниками эксперимента в лингвистическом смысле. Дальнейшим предположением согласно этого плана эксперимента является то, что значительная часть изучавших логлан участников эксперимента, равно как и те, кто изучал другие языки, продолжат добровольно осваивать язык и, в конечном счете, достигнут приемлемого уровня знаний в избранном ими втором языке. Только тогда мы будем иметь возможность сравнить успеваемость нескольких групп участников экспериментов между собой, а также с контрольной группой.

Существует другая, еще более сложная проблема, связанная с длительными исследованиями такого рода. Между тем, что мотивирует субъета добровольно продолжать свои занятия до овладения языком и конкретным языком, овладение которым достигается, может быть на самом деле, очень вероятно, что будет, сильная взаимосвязь первого порядка, как это называют статистики. Таким образом, субъекты одного типа могут упорно добиваться свободного владения французским, в то время как совсем другой тип людей будет преодолевать трудности на пути к полному овладению логланом. Если такая взаимосвязь существует и если она сильна, то любое различие между ментальной успеваемостью этих двух преуспевших в языке групп может быть разумно отнесено как к различиям между, скажем, их геномами или личностными особенностями, так и к формальным различиям между двумя языками, которые им довелось изучать. К счастью, существуют пути разрешения статистическими методами таких проблем долгосрочных исследований; их обсуждение здесь слишком далеко увело бы нас от темы.

Теперь я перечислю некоторое число специфических речевых и ментальных навыков, чье развитие может быть аргументированно отнесено к особенностям структуры логлана по сравнению с английским. Эти навыки, можем мы ожидать, будут развиты сильнее у владеющих логланом, чем у тех субъектов эксперимента, кто учил французский: 1) понимание и использование метафор, например, при оценивании поэтических произведений или при овладении новой лексикой; 2) успешное достижение ясности в общении, например, через неупотребление синтаксических и лексических источников неопределенности, а также через определение и исправление таких источников в речи других; 3) повышенная способность к логике, проявляющаяся а) в правильном понимании и употреблении логических операторов, эксплицитных и имплицитных; б) в верных выводах из заданных предпосылок и в определении и исправлении неправильных выводов; в) в заполнении недостающих предпосылок в неполных суждениях; г) в правильном использовании и понимании логических модальностей (действительное в противоположность вероятному и т.д.). Наконец, можно предполагать рост метафизического сознания по мере овладения логланом, и это может быть измерено по 4) способности понимать и ценить суждения о действительности, не свойственные западной культуре; или 5) по способности субъекта к переоценке своих собственных суждений и допущений. Можно ожидать, что улучшится также индуктивное и абдуктивное мышление, что будет выражаться в 6) частоте и оригинальности новых идей и гипотез.

Выбор стандартных психометрических методов измерения таких человеческих характеристик, где такие методы есть, и создание новых, где их нет, будет, несомненно, серьезной задачей. Тем не менее, если длительные постэкспериментальные исследования субъектов предполагается когда-либо проводить, то их начальные условия должны быть включены в ранние проекты экспериментов. Одной из возможностей могло бы стать включение ряда проверок на такие способности в тест перед основным экспериментом. Эта стратегия, однако, может настолько повысить привлекательность связей между доэкспериментальным и послеэкспериментальным состояниями в эксперименте, что снизит чувствительность к краткосрочным творческим эффектам. К счастью, о таких вредных взаимовлияниях можно разузнать заранее. Другим, более безопасным порядком было бы проведение ряда тестов способностей вместе с другими тестами после эксперимента, когда эти дополнительные тесты уже не смогут влиять на исход самого эксперимента. Эта вторая стратегия предполагает, что никакие существенные изменения этих способностей не будут иметь места в ходе ознакомления с языком, скажем, за срок от двух до шести месяцев. Или, если эти изменения будут существенными, то они окажутся легко опознаваемыми различиями между всеми несколькими группами участников эксперимента и контрольной группой. Еще одно соображение по поводу проведения эксперимента: поскольку изучающие логлан участники эксперимента будут главными субъектами во всех будущих долгосрочных исследованиях и поскольку тех, кто в конечном счете достигнет владения языком, неизбежно будет меньше, чем тех, кто начинал учить, их изначальное число должно быть, соответственно, больше, чем в других группах, предполагаемых проектом эксперимента.

7.7. Проект эксперимента

Возможно, самой плодотворной областью для исследования сдерживающих эффектов одноязычия по модели ограничения Уорфа является изучение второго языка. Согласно модели ограничения, некоторое проявление уорфовых явлений имеет место каждый раз, когда кто-либо изучает второй язык. Это происходит по причине предсказуемого расширения грамматических ограничений, которое должно, если Уорф прав, происходить в каждом отдельном случае освоения второго языка. Никакие два языка не обладают идентичными структурными ограничениями при уорфовом анализе. Поэтому логическое объединение грамматических/онтологических/семантических возможностей разума человека, изучившеголюбой второй язык, всегда будет шире, чем множество тех же самых типов структурно обусловленных способностей, которые этот человек имел, когда владел только одним языком. Этот эффект будет значителен и заметен, если, при прочих равных условиях, второй язык обладает намного более широкой сферой (или сферой совсем иной структуры) грамматических, лексических или нотационных возможностей, чем первый язык субъекта. Эффект будет незначителен, если два языка настолько близко связаны исторически, что между их грамматической, лексической и онтологической структурами существуют лишь небольшие различия. Согласно той же самой гипотезе, мы как ученые до сих пор не замечали этих эффектов, потому что до разработки логлана мы не нашли средства для того, чтобы исследовать в лаборатории опыт путешественника с освобожденным сознанием и математика, чья работа облегчена новой системой обозначений.

Но предположим, что мы всё же помещаем естественное изучение второго языка в лабораторию скажем, на основе Летней Мастерской для изучения языка полным погружением. Предположим, мы используем до- и после-экспериментальное измерение релевантного поведения с целью уловить уорфовы эффекты. Если Уорф прав, то они будут. Но мы можем обнаружить, что величина таких изменений поведения после краткого эксперимента (в особенности, с любым языком из тех, что обыкновенно изучаются в качестве второго англоязычными студентами университетов, которых я вижу нашей первой опытной группой) может оказаться настолько мала, что мы вообще не сможем заметить каких-либо изменений при помощи наших инструментов первого поколения я имею ввиду инструменты, которые мы заранее подготовили для этих первых опытов. Дело в том, что эти первые инструменты обязательно будут грубыми по сравнению с последующими поколениями таких же устройств. Кроме того, даже если мы были бы достаточно удачливы, чтобы уловить уже в наших первых экспериментах эффекты достаточно значительные, чтобы считаться уорфовыми, у нас не будет права относить их исключительно на счет лингвистических структур. Ибо, планируем мы это или нет, целые культуры будут вовлечены в такие Летние Мастерские полного погружения.

Допустим, французский преподавался в одной из таких мастерских, а немецкий в другой. Допустим далее, что наши субъекты все были (ранее) одноязычными англоговорящими студентами североамериканских университетов и что преподавание и измерения в обеих группах проводились в схожих условиях. Будем ли мы в праве сказать, что французский и немецкий языки были причиной любых уорфовых эффектов, которые, как мы думаем, мы нашли? Конечно, нет. Невозможно преподавать французский по методике погружения без привнесения французской (или при преподавании немецкого немецкой) жизни и культуры. Итак, даже если бы мы обнаружили (что маловероятно), что значительные и устойчивые изменения имеют место в умственной жизни обеих экспериментальных групп и что столь же значительные различия разделяют множества измерений, проделанных в этих двух группах, даже тогда мы не были бы вправе относить эти изменения и эти различия на счет лингвистических структур, как того от нас требовал бы любой тест гипотезы Уорфа. Французская и немецкая культуры тоже были бы задействованы. Практического способа избежать их влияния нет.

Именно в этот момент нашего мышления возникает стратегия, которая привела к логлану. Я обсудил в главе 1, как может использование искусственного, и, стало быть, культурно-нейтрального языка вроде логлана помочь в отделении лингвистических от чисто культурных эффектов изучения второго языка.


[i] Логландия воображаемая страна из романа Первый визит в Логландию, где население говорит на логлане. Это же название широко используется для обозначения всего сообщества тех, кто занимается этим языком.[ii] Sutori слово из языка логлан, означающее как минимум второй, второй или больше и часто употребляемое Джеймсом К. Брауном в его сочинениях.[iii] Местоимение da в языке логлан используется для замещения последнего упомянутого понятия. Часто встречается в англоязычных текстах Дж.К.Брауна.[iv] См. сноску iii.[v] См. сноску ii.[1]